Курносая девочка с миской на голове – моя дочка Майя. На фото ей не дашь больше полутора, но это ложное впечатление. Один только первый месяц майиной жизни длился восемьдесят четыре года. По крайней мере, так я тогда ощущала время. После выписки из роддома мы с мужем смотрели на дочку не моргая. Она плакала, сжимала кулачки, переливалась сине-красным омбре. Мне хотелось упаковать ее в околоплодный пузырь и засунуть обратно в живот: новорожденная Майя казалась беззащитнее медузы, пойманной в ведерко трехлетним мальчиком на пляже. Я удивлялась, как она вообще функционирует: косоглазая, беззубая, безволосая, с прищепкой на зеленом пупке и пульсирующим родничком на темечке. Я боялась оставить ее одну. Разливала по столу полторы ложки кефира, пытаясь определить не срыгивает ли она больше нормы, считала мокрые пеленки, проверяла линейкой симметричность складок на попе. Взвешивала, пристегивала, переодевала, перематывала, переворачивала, выкладывала, бесконечно чем-то мазала и протирала. Ничего не делать с ней было страшно. Первые недели материнства я чувствовала себя так, будто перехожу Голосеевский проспект в неположенном месте с завязанными глазами. Все новости рассказывали мне о подавившихся батарейками детях, все песни – о потерях и разлуках, все подруги –… как зачетно надрались вчера тайским ликером. Был гадкий, ветреный, мигреневый ноябрь. Майя кричала, соседи сверлили, участковый врач требовал ввести смесь, доллар дорожал, спина болела, время застыло. Я звонила маме с намерением вычислить, были ли среди наших родственников такие дети: неумолкающие, трудные, безрежимные. И чем все в итоге кончилось. Мама вспоминала дедушку Колю, рыбака-социофоба, и я на пару дней успокаивалась. За первый месяц материнства я выпила больше чая, чем за всю жизнь. Чашка в руках как бы означала: я серьезно занята и не могу сейчас ухаживать за ребенком. Секса во мне было – как в советском серванте, пылящемся на балконе нашей съемной квартиры. Единственное, чего тогда хотелось – тишины и печенья, печенья и тишины. Однажды я написала об этом на одном мамском форуме. Краткий смысл: устала, растолстела, хочу убить мужа, ношу лосины под халатом, не понимаю своего ребенка, обкусываю пальцы, храню банку сгущенки в прикроватной тумбочке, разучилась читать, улыбаться и говорить “Я”. На что мне хором ответили: шопинг – лучшее лекарство. Это была изумительная по практичности рекомендация: дочка отрывалась от меня только вместе с грудной железой, шов после кесарева мокнул и гноился, сил не было даже завести мобиль. В реальной жизни творилась та же фигня: на одного желающего придержать дверь перед коляской приходилось двадцать шустрых советчиков. Холодные ручки, шапка на глазах, лежит неудобно, пыльная погремушка, в носу сопля засохла, солнце прямо в лицо, ногти царапаются – окружающие критиковали Майю, как дизайн нового айфона. Я упорно объясняла: не дает стричь, только проснулась, не уследила, тяжелые роды, ей так удобно, протокол ВОЗ, билирубин, погода, восьмой этаж, двадцать первый век. Я честно пыталась оправдаться перед социумом: мол, да, есть друзья в Санкт-Петербурге, но ведь я люблю своего ребенка. Люблю же. Все переменилось резко, в один день, когда Майе было примерно два месяца. Я вдруг поняла: среди миллионов мам только я – единоличная мама этой неугомонной девочки. Никто не мама Майи. Никто не рожал ее, прыгая на корточках в лифте второго роддома. Глен Доман – не мама Майи. Медсестра поликлиники номер один Святошинского района – не мама Майи. Моя прекрасная мама – не мама Майи. Пухлощекая девочка с рыжими бровями прицельно выбрала меня, хотя могла родиться неделей раньше у Милы Кунис с Эштоном. Или неделей позже – у моей подруги детства Марины. Она цепко держалась за меня девять месяцев, пережила две мои орви, три восьмикилограмовых арбуза, десять истерик ни о чем, жару, тонус, тренировочные схватки, падение с табуретки, несвежую халву на Новом рынке, спонтанный ремонт, макдональдз, наркоз, роды, антибиотики… Мы идеально подходим друг другу, мы – лучший состав нашей начинающей рок-группы, золотая сборная по любви и бессонице. Майя растет преданным фанатом жирафов, гречки, примороженных луж, ушных палочек, папиных кроссовок, чужих лопаток, икеевских коробок, неисправной клавиатуры, чепчиков для грудничков, музыки, выключателей и мусорных пакетов. У нее есть свои маленькие враги: силиконовый слюнявчик, глицериновые свечи, графический ключ на телефоне, пятиточечные ремни, кофточки с тугой горловиной, яичный белок, слишком высоко расположенная кнопка лифта. Наш график на март расписан под завязку: утренние переговоры по горбушке батона, отращивание тринадцатого зуба, имитация чтения, сортировка носков по кастрюлям, борьба за права младенцев на просмотр мультиков. И, конечно же, прятки. Смешно писать, но каждый раз, когда я выхожу на середину кухни и протягиваю нелепым голосом: «А где Майя?! А где моя маленькая рааааадость?!», мне кажется, именно этим я и занималась всю жизнь – искала ее. «А вот она, за табуреткой!». А вот же она, совсем рядом.

Автор: Вика Козинец